[indent] Тихий писк в динамике меланхолично скребёт слух, заставляя вязкую усталость содрогнуться сотнями трещин. Каждое действие саднит механичностью, пронизывая смысл бесполезной эстетики насквозь. Перед тем как шагнуть за порог своей клетки, мысленно проигрываю несколько часов выпавшей из внимания реальности. Туман. Так всегда, нужно выждать, когда мозг пробьёт кокон восприятия и выдохнет желчью, заставляя распахнуть тысячи мёртвых глаз. Сколько на этот раз? Два часа, пятьдесят восемь минут. Ровно две минуты до сигнала будильника. С мерзким звуком, разносящимся в стальных стенах затхлой коробки, приходит размытое многоголосье пустоты. Так нужно, необходимо, чтобы знать три чётко расставленных слова. Ты живой, сука. В четыре утра, здравость рассудка не дремлет, она попросту впадает в бремя скупости, утопая под гнётом факторов и физиологического несовершенства. Двести сорок минут – самый длительный срок состояния сна. Не прихоть, или обособленность, а перманентная особенность рассудка. Структура биологических процессов у каждого индивидуальна, в моём алгоритме достаточно много пробелов, чтобы заставить тело действовать на пике своих возможностей после трёхчасового сна. Усмехаясь самому себе, начинаю утро с сигарет. Вслед за проваливающимся в лёгкие синим дымом, срабатывает понимание. Когда ситуация не требует мгновенной реакции, нужно около трёх-четырёх минут, чтобы мозг выбрался из вязкой пелены стазиса, именно в эти три-четыре минуты, подсознание мерно выплёвывает расщеплённый на молекулы поток мыслей, освежая память перечёркнутых накрест суток. В коридорах штаб-квартиры вязкий покой будет царить минимум сто двадцать минут, достаточное время, чтобы проскользнуть в тренировочный зал, а после в душевую. Холодная влага ставит окончательную точку на шатком пробуждении, разум покорно принимает привычное эхо голосов внутри, и, упираясь ладонями в исцарапанный кафель, я отдаю хорус напряжения воде, отпуская скованность движений.
Шесть утра, самое время для шатаний сонной физиономии командующего парадом. Никогда не изменяет правилам, как заправский солдат, всегда с точностью до секунды выходит из комнаты, поправляя запонки. Определённость алгоритма прописана точными данными, в которые аккуратно вшиваются жёлтые и красные папки, оставленные «на завтрак». Краткое единение с кофейным автоматом, осознание, что рядом есть кто-то ещё, лёгкий конфуз. Как всегда. Ко времени, когда директор приходит на кухню, четвёртая чашка становится финалом ожидания активности чужого механизма. Располагаясь на столешнице, я только и выжидаю, когда лысоватый агент, в дюжинный раз, оборачиваясь по дуге своего личного периметра, чертыхнётся, примечая меня. Ничего не меняется. Да, и в шесть утра, Бюро плавно сбрасывает оковы сонливости, вытряхивая местных обывателей из своих тёплых постелей…
[indent] Прошло сорок восемь часов с момента странного помутнения, момента, когда нутро билось в агонии личных сомнений, и в один миг, сорвалось с цепи, разрывая всяческие отголоски понимания. Имя на губах, и сладковатый привкус чужого любопытства, пропитанного влечением, единственное, что осталось эфемерным напоминанием. Всё так неясно, размыто, словно послевкусие тянущегося глубоко в подсознание сновидения, отравляющего ясность рассудка. Нет, это был не сон, насмешливо констатирую, усмехаясь и представляя, как же нелепо это выглядит со стороны. Прошло два дня, как Она покинула стены убежища, и, оставив недосказанность эхом в груди, ушла безмолвно, просто перешагнув порог. Не взирая на весь бред, что мне довелось выбросить напалмом, так и не найдя ответов собственным действиям, я был уверен – Она не вернётся. И вот, новая порция абсурда, грянула как гром среди ясного неба, ранним утром облачного понедельника. Среди понурых стен измазанных липкой усталостью, тень шла украдкой, касаясь пламенными локонами тусклого бархата люминесцентных ламп. Тонкий изгиб лукавой улыбки, и пронизывающий взгляд стояли выше слов, в глазах искрилась истома, похищенная у восхода, что так нехотя отпустил из своих объятий эту бестию, позволяя ступить в полумрак. Чувствуя, как в груди едва слышно скребут холодные осколки, я усмехаюсь. Ты был не прав, Тодд.
[indent] Входя в кабинет Меннинга, тут же ловлю на себе колкий взор со стороны. Аккурат, вскидывая пламенные пряди, Она молчаливо улыбается, внимательно изучая мою реакцию. Смотрит с вызовом, вопрошая «признайся, ведь не ждал». Давно забыл, что такое страх, но не выказывать смущения, так и не научился… Благо, директор не изводил ожиданием, и предпочитал болтовне радикальность действий.
- доброе утро, прошу прощения за беглость, но, дело не требует скорейшего реагирования. И так, вы когда-нибудь слышали об Оде Нобунаге?
- во времена троецарствия, кажется, период Сэнгоку был такой полководец…
- верно, Джейсон. никогда бы не подумал, что ты настолько сведущ в познании исторических канонов.
- прочёл в журнале наука и жизнь…
- замечательно, в таком случае, по существу. так и есть, Ода Нобунага был одним из великих военачальников посвятивших свою жизнь объединению страны. это то, что известно истории. скрытому ордену Молчания известны другие его заслуги, и отнюдь, Ода Нобунага не всегда слыл благородным борцом за справедливость для всех и каждого. на протяжении столетий, орден Молчания, как наши верные союзники и друзья, сохраняли древние традиции своего народа, запечатывая мистические знания в древней библиотеке. одним из таких знаний был золотой манускрипт Нобунаги. послушники ордена свято уверены, что обладающий знаниями этих рукописей, сможет пробудить древнее проклятье. возвращаясь к истории, вы ведь наслышаны о терракотовой армии, и первом императоре Цинь. после смерти, Нобунага заключил сделку с демонами, чтобы вновь вернуться в мир живых, и в качестве платы, Ода должен был привести в царство мёртвых восемь тысяч сто душ. военный чиновник Ин Чжэн, а после первый император Китая Цинь Ши Хуанди, обрёл несметные богатства благодаря тайному союзу с демоном.
- директор, у меня вопрос, разве это не разные эпохи?..
- спасибо, мистер Тодд, я вижу, что вы меня внимательно слушали, и раз уж интеллектуальные спазмы себя изжили, не возражаете, если я продолжу? так вот, Ода Нобунага, будучи призраком, помог Ин Чжэну уничтожить помехи в лице множества врагов, а тот, в качестве благодарности, соорудил склеп, где были похоронены заживо восемь тысяч сто солдат. эти люди, стали бессмертными убийцами, которые столетиями будут ожидать возвращения своего хозяина, чтобы начать «кровавую жатву». в легенде говорится, что Ода Нобунага, обманувший демонов и своего союзника, могуществом мог затмить Золотого Императора, но его остановил Хануман, присланный восстановить порядок Поднебесной. вторая часть легенды гласит, что пробудить дух демона Нобунаги можно пролив кровь восьми тысяч ста смертных.
- это считай поселение…
- которое «случайно» выкосила неизлечимая болезнь. недалеко от захоронения терракотовой армии, существовало небольшое поселение численностью близко восемь тысяч человек. ещё сто, убито в Пекине за прошлый год. и теперь, кто-то охотится за золотым манускриптом. ваша задача, отправиться в Японию и встретиться с послушниками ордена Молчания, чтобы забрать манускрипт.
-… ещё вопрос… почему просто не уничтожить эту чертовщину?
- потому-что, мистер Тодд, если вы ещё не догадались, большинство артефактов, в силу своей мистической специфики, не поддаются ни одному из доступных способов вандализма или деструкции. мисс Рейн согласилась сопровождать тебя в этой кампании, как специалист и переводчик одного из древних культов носферату.
[indent] Бывают моменты, когда реальность не просто вгоняет в ступор, а впечатывает тебя в осознание, циклично нанося твоим же убогим черепом удары в понимание. Сейчас был тот самый момент…
- мне не требуется нянька…
- sigh… да, Джейсон, не требуется. тебе нужен тюремный смотритель, но, твои таланты ломать вещи, помогают сохранить немало жизней агентов. разве не этого ты хотел?
[indent] Я ничего не скажу в ответ, кроме как заберу красный конверт с пометкой «засекречено», и выйду наружу, оставляя Меннинга наедине с охотницей. Такого ты точно не предвидел, Тодд.
[indent] Спустя несколько часов, вычленив смысл из жёлтых бумаг, я собрал небольшой комплект боеприпасов, который можно было провезти в поезде, без особой проблематичности. Поездка предстояла дальняя, и характер был исключительно индивидуальным. Поддельные документы, необходимая наличность и полный алгоритм действий, включающий в себя дюжину самых разнообразных пунктов. Культ, поклонявшийся традициям и именуемый орденом Молчания, оказался одним из вымирающих кланов перворождённых вампиров. Так или иначе, бессмертные, своими принципами, значимо разнились с сородичами той-же Трансильвании или Англии. И в общении с хранителями прошлого, нужен был не просто цепной пёс.
[indent] Достигнув вокзала, мы сели в поезд, облюбовав тихое купе, и некоторое время молчания, я решил нарушить пелену безмолвия…
- думал ты не вернёшься.

[indent] Воздух переполняет усталость напряжения, и так до тех пор, пока сумбур шума не проглатывает сонм изнывающих мыслей. Следом за ветром, в тон отчётливого эха колёс, ясно отсчитывающих широкий шаг, уходят и сомнения. Дым сигарет единственное, о чём так рьяно просит нутро, перед тем, как станет по всем фронтам затыкать глотку собственной сути. Вопросы, снова. Чёртова дюжина чёртовых вопросов. Прикрывая глаза, чувствую, каждое прикосновение взгляда, как небрежный мазок кистью, даже при наименьшем взмахе оставляющий вязкое ощущение чужой насмешки. В тесном пространстве, где не существует вариативности на случайность, каждое слово скользит с лёгкостью, пронизывая осознание. И каждый обломок голоса, оборвавшийся на выдохе, катается по языку крупицами песка, плавно загустевая горькой массой. Даже подобрав палитру оттенков мыслей, не знаешь что сказать, не можешь, не станешь, будешь вслушиваться в тихое щёлканье конических шестерней, отводить взгляд прочь, наощупь в густом полумраке неясности пытаясь найти дверь, которой нет. Мозг так усердно цепляется за любую деталь, мелочь, словно выискивает бреши во внезапно сомкнувшемся круге. Напряжён, до предела, и причина напряжения с оскалом хищницы, пронизывает взглядом, будто зная, каким должен быть следующий поворот в лабиринтах пустоты.
- послушай. тогда, в бюро, не знаю что на меня нашло. – перманентно раскусываю догадки, и неуверенно складываю частицами мозаики по кускам. Эмоции, чувства, всё сбилось в хаотичном сплетении, где каждая нить охотно поддаётся ладоням, как-то слишком неправдоподобно позволяя перерезать нужный провод. На выдохе нож цепляет цветную линию, делая надрез. Воздух в лёгких стынет, сжимая сердце в тисках. Щелчок. Троеточие. Монотонный ритм перемывается в груди глухим рокотом.
- нёс всякую чушь. не контролировал себя. – ложь, снова и снова, комкая очертания рефлексов бьёт по морщинам. Каждое сказанное слово, как потоки смирной реки, в беспечности забвения, знающие о том, что не существует какой-то иной силы, способной сломать точность алгоритма выбитого временем. И что теперь изменилось? Безумная гонка в закате за собственной тенью, где серые края, скребущие по тверди, с каждым шагом устремляются дальше, бросая вязкий след. Издевкой, скользя за горизонт, мотивы уже не имеют веса, просыпаясь разжёванным стеклом. Речь не время, но и вспять его не обернуть.
- … чёрт. забудь. проехали. – лучшая позиция сдаться, упасть в банальность протухших фраз, измученных поколениями, и что-то невнятно процедив сквозь зубы, двинуть наружу, контрастным щелчком дверного замка поставив точку в подобии беседы. Упираясь лбом в стекло, за неровным дыханием роняю отклик смеха. Что же, браво идиот. Разыгрывать образ страха почти сумел, ещё бы больше драматизма, чтобы уж наверняка оставить высеченную на человечьей шкуре картину, впивающуюся вертепом эмоций в чужое сознание. Бред. Беззвучными проклятьями, посылая всё к какой-то матери, неторопливо иду в тамбур, чтобы застрять на несколько минут, насыщая кровь никотином. Пожилой контролёр не вымолвит и слова, едва уцепившись вскользь взглядом, лишь осуждающе покачивая головой, исчезнет в коридоре следующего вагона.
[indent] Неразумно. Нелогично. Совершенно нелепо. С десяток ломких импульсов, негативом бьёт под кожей, просачиваясь наружу горьким ядом, и всему нет объяснения, реакция рассудка сродни помешательству, одержимости. Будто свора голосов одичалым многоголосьем оглушила происки здравого смысла, хватая за шиворот, вгрызаясь в затылок тупой болью. Что со мной не так? Пальцы судорожно дренируют по бедру, в  надежде ощутить желанную прохладу карающей стали, чтобы вырывая увесистый аргумент из портупеи, приложить основание к виску. Тихо. Хватит. Пересохшие губы кривят фразы, разжёвывая рассеивающийся шёпот, и на мгновение жар стихает. Снова сигаретный дым, как жирная точка, пусть и в призрачном эквиваленте. Возвращайся обратно, что-то тихим эхом блеет изнутри, и струящаяся дымка глуши, вязкой петлёй заставляет умолкнуть другие голоса. Внутренний голос? Моё я, заплутавшее в полумраке сознания, и ослеплённое чередой бесноватых вопросов? Трудно сказать.
[indent] Возвращаясь в купе, я не спешу отворить дверь, и в кой-то веке, на подкорке чувствую, как чужое любопытство, липкой лентой прокатывает по венам, властно ограничивая спектр мышления. Словно глухая комната со сплошными стенами, и зеркальным потолком, в котором отражается невесомая тень. Неизвестность ложится на плечи мягкой шалью, практически неощутимой… А потом, что-то падает ниц, срывая за собой тонкую цепь запрета, утопая в багровой пелене воспалённого сознания.
- ни больше, ни меньше… – тихо усмехаясь, словно в опиумной агонии, холодным взором рисую линии, выворачивая наизнанку собственные ожидания, вслушиваюсь, как что-то медленно, но уверенно меркнет, захлёбываясь алой желчью.
- ни меньше. – шепот оцарапывает кончик языка, оставляя хладный привкус любопытства, и осторожно откидываясь на спинку кушетки, я улыбаюсь. Маска страха мне не подходит, пусть она остаётся молчать за чертой, изломанная, разбитая, брошенная, лучше быть пустоте… И словам, где смысл так неясно просится наружу, но серой пеной намёков вздымается над очевидным.   
Просил, не ведая, как глубоко придётся упасть…

[indent] Кажется, я должен был отразиться ответом, чтобы следом за чужими словами, разящими оттенками вызова, вцепиться в очертания новой страницы. Небрежно потревоженный лист пропитан любопытством, так контрастно обжигающим кожу, это ощущение без излишества скромности не похоже ни на что. В сгустках брошенных фраз, мысли путаются, будто птицы в густых сетях ловцов, и чем хлеще бьют крылья, тем туже сплетаются нити. Рваные перья багровыми клочьями брызжут приглушённой болью, но голос меркнет в проглатывающей мгле. Прикосновение беззвучной пелены мягко утаскивает глубоко под толщу незримого льда, и изогнутые крючьями пальцы нервно скребут по мутному зеркалу, всматриваясь, как улыбка хищника, алым шлейфом оставляет след на морозном стекле. Как мало воздуха, чтобы прокричать в никуда, выплёвывая последний шанс на существование саднящих стен чуждого интереса. Я слышу каждое слово, не внемля игривому смыслу, слышу, как мягко льётся Её голос, так властно огибая абстрактной тишиной каждый мой вздох. Тяжело дышать, и без того вымотанное, до лояльности восприятия сознание, отказывается тянуть за тонкие стальные нити. Пёстрые линии рисуют на теле моей пустоты слова, но за движениями стоит куда больше.
[indent] Должен был. Саднит нутро, выбрасывая на амбразуру клокочущей неизвестностью топи обрывки мыслей, тут же проглатывая, оставляет в голове белый шум. Снова и снова пытаться понять природу подобных помутнений, и, в конечном счёте, останавливаться у глухой стены. Из начала в конец, безрассудный алгоритм как итог. Вот так просто принять факт, что реальность более чем способна перечеркнуть перманентное «понимаю», личным «бред». Время, сорванное как старая клейкая лента, утратившая пользу, и только ответное молчание, вместо саркастичных уловок. И взгляд, отражающий моё безмолвие, переливаясь на роговице багровым эхом. Взгляд и острый очерк губ, тянущий уголки вверх, как способ утвердить тени любопытства, так приторно скользящие у висков. Она словно вслушивалась в моё дыхание, пристально выкраивая сквозь толщу мнимого безразличия сомнения, а что пытался я противопоставить? Ничего. От самой первой встречи с этой насмешливой искусительницей гордыни, всё происходящее вокруг слишком разнилось. Будто одним витком, мироздание вынужденно проглотило все надменности, все крайности, броские образы привитые спектрами временных петель. Всё это обернулось комом, настолько несущественным, что… вскользь за откровением горечи, избитого прошлого, наружу просочилась гниль, томившаяся годами в могильнике души. Как это вышло? Не знаю. Не могу знать… Или… Нет. Не сейчас.
[indent] Нужно было просто отключить это, выдворить из преддверия рассудка, опустошая коридоры сознания. Отключиться, сменить тон, и сквозь размытость намёков, мысленно ухватиться за приоритеты, сорванные из официоза, проникновенно блеющего меж строк выбитых символов. Остаток пути до страны восходящего солнца, я попросту заткнул свой рот, и утыкаясь в содержание электронного письма, отринул от вихря таких незнакомых ощущений… Так было нужно.
[indent] Несколько часов безмолвия, пропитанного дымом сигарет и холодящим послевкусием чужих фраз, тесное откровение купе было потревожено едва слышным стуком в дверь. Улыбчивый мужчина, во взгляде которого за миниатюрными очками отражались годы излюбленного занятия, предупредил о скором прибытии к месту. Стоило проводнику скрыться за дверью, как призрачное ощущение сникло, буквально оставив купе ускользнувшим прочь сквозняком. Будто тугие путы мягко ослабили натиск, позволяя венам вновь вздохнуть алыми потоками.
- прибыли... – чуть звучно, едва ли не перекрывая хрипотцой мерный шелест колёс, констатировал я, после чего взял наш общий багаж, и, толкая дверь, пригласительным жестом дал понять, что хотел бы наблюдать вальяжное дефиле своей спутницы. Благо, долго размениваться на любезности не пришлось, бестия даже вне фраз и вязкой провокации, заставляла нутро сжиматься до треска. Нарочно мазнув по щеке ладонью, хищница скользнула в коридор, и наигранно выждав момент паузы, мягко двинулась по коридору, бросая через плечо двусмысленный взгляд на затравку дерзкой улыбке. 
[indent] В строгости исполнения, всё должно было пройти чётко по прописанному алгоритму. Это часть меня, так учили, так создали, выковали, или же, это стало первопричиной огрехов, переписавших личность с дюжиной ломких пробелов. Безразлично. Главное – детали. Прибыть на вокзал, использовать маршрутный транспорт, искусно вжиться в роль, плотно натягивая маску, пока жилы не станут рваться по швам. Твой вариант, Тодд, твой, и совершенно неверный… Директор услужливо откорректировал каждую строгость мысли, превращая в пережёванное стекло. Новое электронное письмо, в наручном кпк, поставило жирный крест на переменных уравнения, что я так терпко забивал в кулак. Тихий смешок за спиной стал предательским выстрелом в затылок, жарко растекающийся уже знакомым предвкушением чужой властности.
[indent] Двое суток. Сорок восемь часов необходимо, чтобы послушники ордена приготовились к нашему визиту. Нечто вроде обряда, или ритуала… Не суть. Чёрта с два, невольно скользнуло в мыслях. Придётся остановиться в мотеле, убивая время на осознание странных ощущений… Япония встретила меня знакомой шуткой, сродни той, что мой излюбленный город вбивал ржавым гвоздём сквозь гробовую доску в черепную кость.
[indent] Ближе к семи утра, привокзальная суета отбросила наши души вглубь улиц, дышащих сакральностью мерно дремлющих традиций. Никто не ставил табу на маршрут этой безумной экспедиции, и как я понял, родина священных постулатов мечников и воинствующих поэтов была новью страниц для кровожадной хищницы.
- на протяжении долгих веков, японцы свято чтят традиции, передавая истинный смысл из поколения в поколение. по сей день, в близ прилегающих деревнях, кузнецы обрабатывают сталь руками. здесь рождаются самые острые и самые искусные клинки. – гуляя взглядом по причудливым формам крыш, я тихо окликнул таксиста, чтобы тот остановил машину рядом с аккуратно ограждённым тёмно-нефритовым забором строением. Отпуская авто прочь, нам открылся ясно освещённый плац, с высаженными по окраинам тропы кустарниками. Вглубь двора расположился фонтан, где суетливо расхаживал садовник, наряженный в традиционные одежды разнорабочего. При виде посетителей, мужчина засуетился ещё больше, и, поспешив навстречу, поприветствовал поклоном. Ответив тем же, я попросил устроить нас в одну из лучших комнат… Бывал ли я здесь раньше? Да.
- добро пожаловать в Эмерарудокурен. – изумрудный журавль, один из пряных глотков древности, оставивший монолиты высотных небоскрёбов и сохранивший благородную красоту прошлого, за резными заборами ручной работы. Однажды, совершенно случайно мой путь колыхнул в кварталы, окутанные терпкой античностью, и тогда я познакомился с этим местом, в стенах которого нередко предпочитали останавливаться чёрные короли с родством кровных уз. После визита твари Аркхэма, Якудза навсегда забыли сюда дорогу, открыв возможность для хозяина журавля принимать простых гостей.
[indent] Уже через несколько минут, хозяин и садовник провели нас в просторную комнату-номер, где мы снова остались наедине друг с другом. Широкий зал со стилизованным оформлением, где под низким потолком, уютно укрывшим дом, всё выглядело ровно так, как во времена феодального правления, конфликтов даймё. Притязательности не было предела, и именно это ощущение всепоглощающего уюта, по нитке распустило иные грани души, подталкивая в колышущиеся воды расслабленности. Медленно выдыхая навязчивую усталость, я сбросил куртку на пол, следом стягивая футболку…
- наверное, я слишком туп, чтобы понимать происходящее. наверное, мне стоит объяснять каждое слово, вытягивая наружу и разжёвывая по крупице. но… о чём ты толковала в поезде, и о какой перспективе шла речь? – сказанное посыпалось острым песком от горла на самое дно желудка, и только выдохнув вопросом, мозг осознал, что выбросил на свет снаряд, злобно посмеиваясь над оставленной зиять на кончике пальца чекой. С трудом проглотив накативший стыд, я не смел обернуться к Ней… Отрешаясь от слов, от двусмысленности взгляда и почерка движений, я самовольно трактовал последствия чужой игры… Сказанного не обернёшь...

[indent] Знать ответ – одно, сделать правильный шаг – иное. Другой вздох, другой свет, другой привкус боли, как терпко обжигающая гуща смолы, мягко закрадывающаяся сквозь разбитые поры. Столько бродить призраком рядом, чтобы каждый раз едва касаясь осознания очевидного, отрешаться вглубь собственной тишины. Эти перемены играют хладным прикосновением, где за леденящей беспристрастностью в один миг вспыхивает пожар. Столько неправильных слов, сколько оттенков пути, что маются беспорядочными ветвями, забивая вены напряжением. Крупными глотками лёгкие цепляются в дыхание, словно понимая всю суть причинности происходящего, будто вслушиваясь в глухой треск расколовшейся пустоты, что медленно, но уверенно меркнет в огне, испепеляя собственную бренность. Вот и вся простота бытия, где человеческая суть так мерзко бросается изуродованным клоком желчи на амбразуру реальности, визжа как бесноватая сука, пытающаяся спастись от неизбежности. Тошно от одной мысли, что холёные инструменты логики, послужили детонатором подающим щелчок в мозг. Ты ошибался, мертвец, ошибался десятки раз в двух проделанных шагах, и каждый раз отступая, продолжал с чёткостью выбитого цикла воссоздавать цепь заново. Два чёртовых шага. И десятки обломленных наполовину слов, смысл которых стабильно оставался рассыпанным пеплом. Забыл, перечеркнул, забрасывая в дальнюю комнату, пытался сломать замок, которого не было. Одного вздоха достаточно, чтобы такие простые слова, стали тонким лезвием, мягко проскальзывающим под ошейник. Это другое, совсем не то…
[indent] Жалкими попытками выстроить другой мир, я мерно шагал пустынными коридорами понимания. Каждый образ, каждое видение давились собственным голосом, обращаясь в несуразный шум, оседающий на задворках сознания. Серые стены украшены алыми узорами, некогда оставленными безмолвием черноты с багровым плевком на груди. В тишине гаснущих огней, блекло падающих с вершин изогнутых фонарей нет ничего, кроме саднящего ужаса, отступающего вслед за полуночным экспрессом. Шаг за шагом. Они сулили бездну, рассекающим ночную гладь смехом, творили собственный мир, насыщая безумием, дёргая за тонкие нити. Они знали правила игры, и самолично, нарушали, вписывая новые имена, десятки ненужных имён, лиц, чтобы рассыпаться хохотом, замазывая бледной краской эмоции. Изувеченные, но не сломленные, не способные к размеренности движений, взмах бритвы как почерк, оставляющий чёткий след на улыбающихся физиономиях глотающих собственный страх. Другие, слабые, ущербные, давились страхом, как рыбы комкая каждую попытку ухватиться за несуществующий шанс. Однажды, я перестал идти. Чтобы рокотом карающей стали выкроить из тварей, знавших моё другое имя, воспоминания, выбить алыми узорами на серых стенах. Был ли я человеком? Уже нет. Пройти по трупам собственных ошибок, чтобы вдоволь накормить грязью улицы, забивая стоки ядом утраченных слов. Утопить воспоминания в зловонии сточных канав, и под истошное многоголосье сирен, навсегда забыть всё. Правильно или нет, зачем искать эмпирический смысл, если можно просто нажать на курок? Кто я? Никто.
[indent] Чуждый почерк смелых желаний сбрасывает загустевший полог слепой самоуверенности, и тянется мерно оседающим облаком растёртого в прах свинца. Едва ощутив Её прикосновение, кисти машинально тянутся кончиками пальцев к предательски спрятанном в поясном кармане складному ножу. И стоит пьянящей боли пропитаться сластью слов, рефлексы блекнут, обрастая скребущим по коже ощущением чужой властности. Выпьет без остатка, или же станет бережно подавлять голод? Безразлично. Я тварь, созданная пустотой чтобы убивать любого, кто подойдёт достаточно близко, любого, кто не слышит, как сонм размытых голосов пронизывает осколки сна, вздымая пепел жажды, всегда голоден, всегда верен ненависти, как цепной зверь. И за крупицей ненавязчиво осевшего как распылённый графит влияния, ненависть, будто испуганный ребёнок покорно бросает поводок в другие руки…
[indent] Осторожно оборачиваясь, я чувствую, как по плечу вязко скользит горячая нить, словно измученная истомой гадюка, ускользающая прочь за зовом инстинктов и предвкушения. Её взгляд рисует тонкую черту, как пёстрая лента, туго вьющаяся вокруг моей шеи, обдающая жаром, и оставляющая оборванный край на плече. Предел дыхания станет вспышкой, звоном сорванной цепи, когда звенья летят в стороны, и осознание, что ожидание достигло своего апогея, будет багровым клеймом на коже. Её шаги тают невесомостью, в которую я проваливаюсь насыщенным безумием. Каждое чёткое движение Её когтей, остаётся следами на моих запястьях, когда я сжимаю хрупкий стан в объятиях, и мне не нужны клыки, чтобы ответить Ей эхом той самой боли, которая прошила искрами нутро. Скользя губами по оголённому бархату шеи, я вкушаю аромат бархатной глади, в мгновение, пьянея от туманящего рассудок привкуса.
- повтори это ещё раз... – шепчу сквозь сдавленный голос, сочащийся в хрип, и не понимаю, не желаю понимать, как падаю на то роковое дно, коим пугала бестия, рвусь в самую топь, стараясь дотянуться. Жадно оцарапываю белоснежный шёлк Её тела, ускользая ладонями к пояснице, чтобы обхватывая, выпустить из клетки лютую ярость, превращающую мягкую ткань в лоскуты изжившего себя отрепья. Зверь? Нет. Ты не зверь, ты охотник, который ступил на территорию зверя.

[indent] Дышать как в последний раз, судорожно хватая ртом каждый перманентный отголосок чужого дыхания. Искать среди понурых очертаний единственный осколок реальности, который путеводной нитью каждый раз ускользает прямиком из-под ног. А тело вторит в унисон расколотому сознанию, едва ли не выплёвывая наружу сгустки смешавшихся оттенков, где спектры красок сплетаются вязью, и расступаются, провоцируя на новый рывок. Ломким шепотом срываюсь в бездну снова и снова, и невзрачность шума накрывает как безудержный поток, вихрем растирая остатки понимания. Нет не правил, не сумбура связанного блеклостью нужно и надо, только эхо в груди, расцарапывающее себе путь к свободе, стремящееся к какой-то призрачности. Оно должно выбраться наружу, обязано утонуть в полом молчании отдающим глухим эхом другого сердца. Ломко вгрызаясь пальцами в заряженный напряжением воздух, я чувствую, как крошечные иглы тока покусывают пальцы, пронзительным писком у висков моля удержаться, не упасть. И я падаю. Ощущая мягкий гнёт бархатного тела, где новая волна угасающего дыхания расступается перед ответом. Всего два слова, как осторожное прикосновение ладонью к толще льда, что оставляет глубокий след, разверзаясь брешью.
[indent] Дышать как в первый раз, вырываясь из плена тугих пут, ударив утомлённым взором в небо, и ощутив на губах желанный привкус дождя, застыть в минутном благоговении, отбрасывая куски изорванного себя в бездну. Ту самую бездну, к которой так неспешно подталкивала чужая насмешка, осторожно играя словами, плавно огибая каждый изгиб сути. Тонкие пальцы, аккурат, берут изголовья глубоко засевших игл, чтобы мерно потянуть наружу, и вмиг рассудок сокрушается пробудившимся ощущением реальности. Шумными комьями раскаты вздохов бьются стаей безумных птиц, рассекая крылья, ослеплённое свободой естество воет, напропалую бросая тысячи пустых глаз во мглу опьянённого осознания. Но потом, острые языки игл вновь отмеряют глубину терпения, и властная рука мягко топит забытую боль, чёткими точками наполняя чем-то не забытым, а совершенно невиданным, чуждым, пульсируя вдоль хладных тел жаждой.
[indent] Дышать, как никогда раньше, вкушая на пересохших губах липкую мякоть голода, где ярость пускает свои корни, и тут же обращает шумный бег россыпью. Снова усмешка и снова пытка взглядом, когда Её пальцы бережно рассекают черту вседозволенности. Словно рисуя смысл желаний линией от груди, Она безмолвно трактует свою волю, указывая, как именно должно всё произойти, насколько глубоко дно, которого не услышать и не увидеть до падения, но удар будет. И я падаю без сомнения, рассеивая хрупкие барьеры безразличием. Я хочу дотянуться до глубины, даже если ответ в пустоте выжжет меня подчистую.
Простой смысл избитых банальностью слов, и всё же, настолько раскатистый, если сомкнуть губы, и ничего не говорить. Невзрачность речи – пыль, лишь в безмолвии рождается безумная истина, переполненная языком тела. Говорить дрожащими от напряжения ладонями, терпким тремором отзываясь на бархате её бёдер, и она отвечает, чуть слышно, дразня откровение начал. Молвить переборами ломких пальцев, и как итог, выгибая поясницу, заставить её слушать с сорванным голосом, ставшим томной паузой, когда тянущийся жар плоти желанно принимает мой голод. Пульсация тепла бьёт по вискам, и пламя перекатывается едкой ртутью вдоль позвоночника. Руки мягко стелют любопытством, неспешно огибая пальцами талию, но вскоре, рвут цепкость, чтобы оттолкнуться от пола, чтобы обнять Её крепче, и чувствовать каждое движение, плескающее прозрачным эхом.
[indent] Не вымолвит и слова, будто видит каждую размытую мысль в моих глазах, пламенем пристального взора вторя запретным желаниям. Алый привкус, терпко играя на губах замысловатым букетом, заставит целовать Её вновь, чтобы измазав липким багрянцем белоснежную кожу, ощутить сменяющий тон жар внизу живота. Рваное дыхание наполняется сладостью, а пряный аромат Её тела подогревает клокочущее в груди ощущение. Тянущиеся колебания обрастают чёткостью штрихов, и крепче сковывая сладостный стан в объятиях, я вновь говорю с ней, шепчу сквозь голод, сквозь вязкую пелену сакрального молчания, улавливая неосторожно брошенный трепет, тень голоса, эхо прикосновения… И с каждым новым глотком Её становится чертовски мало, как в беспамятстве пустынных прерий, где крошечная капля живительной влаги дороже золота. Каждая отсчитанная секунда, прожжённая ощущением чуждой властности бесценна, каждый вздох, скользящий в подсознании алым бархатом. Тешить себя излишеством нелепых фраз, сотканных многогранностью ощущений, пытаться понять суть, вычленяя какой-то скудоумный смысл между строк? Зачем? Нет. За неизвестностью стоит гораздо больше, чем я смогу взять, но это не бездумность привитая слепым вожделением, это нечто иное. За чем, не задавая вопросов, так рьяно падаю на дно. Что будет иметь смысл, даже оставляя вместо себя эфемерное эхо.
- захочешь убить, не раздумывай. – рвано шепчу, касаясь губами кромки уха, и оставляя смазанные следы крови на щеке, отдаю Ей всё, что осталось от мертвеца. Без остатка.

[indent] И я пропадаю. Тлею в потоке беснующих ветров, чтобы срываясь пеплом исчезнуть, растаять во мгле получив больше, чем способен взять. Слишком сложно пытаться уцепиться кромкой бесполезных слов, вихрь срывает меня как опавший лист, проглатывая властностью. Падаю так глубоко, что за размытой пеленой, наконец, ощущается чёртово дно, контрастами воющих ощущений, встретившее потерянный в чертогах разума отголосок жажды. Только стоит разверзнуться падением, и твердь выдыхает острой негой пут, скользя жадным голодом по коже. Не было никакого дна, лишь мгновение перед разрывающим сознание пламенем, даже когда тебя уже не существует, оно жжёт, опаливая беззвучность трепета души. Нет стен, нет границ, словно в вакууме мы скованны тонкой цепью, которую нельзя разорвать. Нет желания рвать. Осознавать, что выход из ловушки только через очищение искренностью голода, который в унисон саднящим желаниям не признаёт отказа. И где-то очень глубоко, истошно воет нутро, поддаваясь натиску, уступая неистовости безумия.
[indent] Нет, Ты не ангел, даже если распахнутые белоснежные крылья тают вязким маревом, насыщая тело блаженной прохладой. Ты не демон, что вонзая свои острые когти и клыки травит призраками затишья, выдворяя прочь. Тогда кто то? В каждом ломком прикосновении Твоих пальцев читается не дрожь, а уверенность, ломающая ясным почерком чужой нрав, словно кипящим молоком скользя по коже, вгрызаясь в поры болезненной жаждой. Слишком тяжело дышать, чтобы осилить нежность аромата Твоих прикосновений. Вскользь за бархатными поцелуями волной накатывает удушье, и пламя бесноватыми языками режет сознание, разбивая на миллион осколков. Так вязко таю в Твоих ладонях, отпуская верх сил, ослабляя путы, сбрасывая оковы прочь, но потом белые перья взмывают к небесам, обнажая острые шипы перепончатых крыльев. Жар врывается лишь Твоей прихотью, Твоим желанием, Твоим миром, перепоясывающим полую пустоту накрест, чтобы перетянуть узлами блаженной неги, а после, боль рвёт понимание струясь от шеи, к приветствующим мглой коридорам моей души, коей осталось так мало, чтобы удержаться за реальность, и так много, чтобы отдать тебе это блеклое подобие, громко крещёное жизнью. Нет, Ты не ангел, не демон, не трепетное эхо человеческой глупости, что ценит своё существование за нелепость бытия. Ты видишь глубже, вкушая перманентную черноту шумными глотками горячих потоков, что струятся в человеческом теле. Окрасом багровых рек, пылают твои нежные уста, скольким же Ты подарила этот бесценный поцелуй? Безразлично. Имеет значение лишь только этот поцелуй, желанный, долгий, рвущий остроги разума ощущением рухнувших стен, что так долго держали взаперти безумие. Ты не убьёшь меня. Откуда я знаю? Не знаю. Просто чувствую. Слышишь, я не хочу умирать, не сейчас, не с тобой, не после этого голодного поцелуя…
- посмотри на меня. – с трудом выдыхаю хриплый шепот, и кисти тянутся к её щекам, отдавая на кончиках пальцах тремором призрачной слабости. Тянусь к ней, как в последний раз, словно изголодавшаяся тварь, выпущенная из своей клетки.
- посмотри на меня… – повторяя снова, касаюсь её пылающих уст, на которых терпкой солью стынет моя кровь. Мне не нужно слышать слов, чтобы понять, как в минуту расколовшейся страсти, Она пытается ухватиться за время. Нет, слышишь, не надо, рваным дыханием, ловлю сладостную дрожь губ, чтобы поцеловать, едва ощутимо отбирая этот горький осколок чувства, коим Она обожглась.
- смотри на меня… – в отторгнутой речи нет ничего, кроме скользкого эха, неторопливо растирающего дурные ощущения в пыль. Эфемерная симфония ощущений оседает на стенках подсознания, неторопливо стекая вниз, по венам, жилам, от груди к низу живота, оставляя холодящий привкус безразличия ко всему существующему. Есть миг, что звенящей искрой бросается во мглу, отпугивая визжащие ужасом тени, лишь застывшее мгновение, когда смысл слов попросту выброшен в никуда. И сквозь двусмысленность расколовшихся эмоций, я ловлю только Её, ту самую, что закрыв глаза, оступилась у черты. Будто с глотком дрянной крови, Она вкусила нечто открывшее запретную дверь. И крепче обнимая, мои ладони не дадут Ей оступиться, удерживая в водах безумия. Сомнение – не слабость, лишь новая грань другого мира, коему необходимо подарить шанс.
- … ты была права. это – другое, совсем не то. – аккурат вытирая большим пальцем алые потёки с Её губ, я улыбнусь, едва, осторожно, сломав какую-то часть себя, снова. Сколько птице нужно упасть, чтобы навсегда отвергнуть собственную природу, и забиваясь в плену животного страха, отдаться на растерзание суровой реальности? Всё равно. Страха нет, но есть что-то другое, о чём я смолчу, а Она отшутится, я отступлю, а Она шагнёт вслед. Я остановлюсь, а Она шагнёт снова, чтобы подарить самый яркий, самый неистовый поцелуй из всех, что мне приходилось чувствовать. Опять пал ниц, разрывая сломленные крылья, но на дне этой топи, всё становится другим, а отблески разбросанных осколков разбитого зеркала манят необыкновенной красотой.

[indent] Бескрайними тропами скитаясь, следуешь сквозь туман безразличия. Ключи сброшены, а все двери распахнуты настежь, обломки бесполезного металла зудят на избитой шагами тверди, как чёткое напоминание, что конца нет, не будет. Плотно сомкнув пересохшие от ядовитого фильтра губы, идёшь вперёд, не озираясь, не ведая, что будет дальше. Зачем? Куда ты идёшь, что ищешь в этом блеклом месте, где стены вскормлены ложью израненных едким смыслом слов, а ты противен образам восходящего солнца? Плен без оков, в котором снуёшь безмолвным призраком, только вкушая горечь собственных ошибок, где каждая попытка обернуть взгляд к прошлому, встречена хлёсткой пощёчиной, оцарапывающей шкуру. Так из раза в раз, пока не наступает пустота. Всё меркнет, угасая в тонах, обрастая однотонной пеленой молчания, чтобы можно было просто… идти? Смех ломкой хрипотой сверлит у висков, отбивая неровный такт чужих эмоций, вязкий шёпот тянется вслед за вздымающейся над чернотой подошвой, но не успевает. Идёшь тихо, размеренно, но, уже не оборачиваясь назад. Только раздражающий скрип петель тревожит мглу, мимолётно, и снова исходная точка ноль, помноженный на ноль. Всё странно, но больше нет нужды теребить иссушенные заголовки вопросов, чтобы ещё глубже топить собственную бренность в естестве ущербности. Идёшь в никуда, бесцельно, слепо,  монотонный мотив ломает отголоски гордыни, перешагивая трупы чужой самонадеянности, тебе всё равно. Мне всё равно. Всё равно. Нет…
[indent] Не нарушить осевшую холодным пеплом тишину, когда где-то глубоко, так крепко оседает привкус Её слов. Будто мальчишка, сжимая крепостью пристальности желаний, въедаюсь взором в тонкие черты мимолётной улыбки. Так просто, и вдруг, проглатывая череду каких-то застоявшихся и абсолютно неуместных стереотипов, понимаю, что ничего не могу сказать. Лёгкие мягко проваливаются в прозрачный стазис, отбирая у мыслей голос, дабы не нарушить сакральной тишины. Что такого сотворила реальность двух миров, чтобы в миг пересечённого безумия, оставшегося молчать раскраской на чужих устах, погрузить необходимость голоса в пучину? Когда Она тает бархатным цветком, едва склоняя утомлённую другой реальностью голову, мне более чем достаточно слов, и не нужно ничего, кроме как просто обнять Её? Просто держать, как мякоть лепестков опавшей орхидеи, и не отдать сырой земле. Чернота зыбких углов и петель, недостойна понять Её, недостойна ощутить на собственном чреве Её нежное эхо нагой слабины. А я? Достоин ли? В горсти забытых слов, похоронено новое, другое настоящее, среди теней которого так долго мне хотелось затеряться, забыться, и с ухмылкой-оскалом на лице, идти, вперёд перебивая страницы блеклых сценариев. Копаясь в ворохе сознания, опять хочу дотянуться до плавно обведших линий судьбы, перечитывая мелкий шрифт на мёртвых нитях опалённой плёнки, а Она… улыбается.
[indent] Кто мы? Чужие тени, вскормленные предрассудками, призраки дурных стереотипов, вступившие в бесконечный спор со сложностью банальности существования? Мы не искали друг друга, чуждыми тропами минуя вскользь, и лишь соприкасаясь случайностью взглядов, носили плотные маски из слоновой кости, заставляя поверить других, что мир такой, какой он есть. Без вязкого послевкусия сырости, застывшей в горле комом, просто монохромный раж оттенков, о которых можно только знать, и не больше. Почему так? Потому что так. Лишь на мгновение, две кривые пересекаются, чтобы на пересечении острых жал, образовать брешь, блеющую густым мраком. Мы не тянулись друг к другу, чтобы играть маревом рассветной росы, оседая на властных ладонях реальности густыми каплями. Мы совершенно были и есть совершенно чуждые друг другу, чтобы понимать хоть толику происходящего. Вот так строится из двух миров третий, в котором нет каких-то особых требований её Величества Судьбы. Есть только искренность, так нахально, ускользнувшая из плотно запертой шкатулки. Мы никто друг другу, чтобы требовать вязкой мягкости и абсурда обыденности. Так кто мы? Спросить? И Она улыбается снова, словно знает ответ, который мне придётся трактовать как легенду, не размыкая губ.
[indent] Это был первый день, когда я жаждал смерти ради чужого голоса, прикосновения, тепла, что мерно скользит под белоснежным бархатом. Первый день, когда Она шагнула так далеко, как могла, и нарочно оступилась, чтобы упасть. Но не в бездну, а в мои объятия. Кто мы? Мы – две заплутавшие души, что сплелись смыслом растерянных в архивах забытой истории страниц, и теперь, так беспринципно втаптывая правила реальности в грязь, дышали друг другом. Вне слов и значений, искренность багрового оттенка заменила все громкие постулаты. Что правильно, что нет, разве есть разница? Пригревая Её тайную нежность, вздыхающую необузданной яростью, я опускаю свои сломанные крылья, чтобы укрыть от всех и вся. Мы не искали друг друга. Но с неистовостью искренности, желали почувствовать снова, сквозь пустоту, сквозь тлен, сквозь собственное разочарование. И тогда, ощутили прикосновения друг друга…
[indent] Я чувствую, не знаю как, но чувствую, что Она слишком долго пребывала во власти перманентных пут, наращивая острый слой безразличия. Неторопливо шагая по дощатому полу босыми ногами, её нагой стан мягко касается распахнутого настежь окна, где снаружи отбивая шумную симфонию, затрепетал дождь. Словно эхо тишины, Она желанно тает в нарастающем шуме небесных слёз, что тянутся вслед за мной от ненавистного города. Чуть слышно подведясь на ноги, я беру с постели шёлковую ткань, и бесшумно подойдя, накрываю Её плечи, невольно позволяя себе слабость наклониться ниже, и поцеловать трепетную шею. Вдыхая пряный аромат непослушных локонов, аккуратно шепчу бессвязным сумбуром речи на ухо, чуть касаясь губами кромки… Голос померк, и слова, всё так же сонно застыли в подкорке разума. А нужны ли слова, ведь Она знает. Что теперь я, принадлежу Ей… Хочу Её без остатка...